Провожали Чезаре Фортунато всем островом.

Пока в самолет загружали подарки, Чезаре подошел к Джованни и крепко обнял его.

— Вот что, сынок. Кто старое помянет, тому глаз вон. Ты уж не держи на меня зла, что я проклял тебя тогда. Теперь-то я вижу, что ты выбрал правильный путь в жизни; быть морским министром — это ничуть не хуже, чем быть мафиози. Скажу по секрету, я в последнее время и сам подумываю о том, чтобы уйти на покой и заняться политикой. Правда, министром мне уже не стать, но на какой-нибудь пост в правительстве я, с моими связями, могу рассчитывать. А вообще-то, говоря откровенно, каждый должен решать за себя и сам строить свою судьбу; и никому до этого не должно быть дела. Я это понял только здесь, у вас на острове. Поздновато, но все —таки понял!

Чезаре повернулся к островитянам:

— До свидания, друзья! Не знаю, свидимся ли. Но прошу вас, помните старого Чезаре, не забывайте. Это очень важно, когда есть место, где тебя помнят, где тебя ждут, и куда ты всегда сможешь вернуться за своим счастьем...

Тут Чезаре не выдержал и отвернулся. Стоящие близко увидели, как он крепко зажмурился и украдкой смахнул несколько слезинок.

Многие островитяне тоже прослезились украдкой: было стыдно плакать среди всеобщего счастья. Но разлука — это всегда грусть, ничего не поделаешь. Чезаре, боясь еще задержаться, решительно прыгнул в самолет и сделал рукой знак, чтобы все отошли. Завыли двигатели и самолет плавно, но, покачиваясь неровно (руки у Чезаре еще дрожали), взмыл вверх.

Остров, оставшийся внизу постепенно уменьшился и стал виден весь. Чезаре, не спеша, сделал над ним круг, но улетать не торопился. Он собирался сделать еще одно дело, о котором не сказал островитянам, решив, что это будет его сюрпризом.

Под ним расстилалась нежная, пастельная бирюза океана, сквозь его мутноватую, подернутую паутинчатой рябью, поверхность ясно просматривалось близкое дно. На его фоне отчетливо должны были выделяться контуры подлодок, и Чезаре, заблаговременно нажав на кнопку раскрытия створок бомболюка, стал напряженно вглядываться вниз.

Лодок нигде не было. Чезаре сделал несколько кругов и убедился — да, действительно, лодки исчезли! Он поднялся еще выше и полетел вперед. Через какое-то время он их увидел внизу, под собою: две тоненьких белых ниточки — два следа. Это были, без сомнения они — исчезнувшие лодки. Обе удалялись от острова быстро и решительно, нисколько не таясь, в надводном положении.

Что послужило причиной такого быстрого бегства, Чезаре Фортунато, естественно не знал.

А дело было вот в чем.

Гибель самолета потрясла не только экипаж подлодки. О случившемся тотчас стало известно американскому конгрессу, и надежды на то, что удастся избежать огласки, не стало. Пока с этим островком происходили всякие мелкие странности — пропажа карательной команды, темная история с советским лейтенантом — это еще можно было вытерпеть. Но гибель самолета, стоимость которого была в 128000 раз больше стоимости проклятого островка — это уже были не шуточки и не игрушки — должны были полететь чьи-то головы. Рисковать, во всяком случае, больше не стоило, разве что из-за престижа.

Пока в Вашингтоне ломали головы, как бы выпутаться из этой истории с честью, без потери этого самого престижа, события не стояли на месте.

Ровно в полночь на подводную лодку дельфинами был доставлен пилот со сбитого самолета, спасшийся, но истерзанный, с синяком под глазом. Побеседовать с ним пока не удалось. Едва очутившись на борту, он забаррикадировался в ближайшей каюте, и все попытки вступить с ним в контакт результата не дали.

Стало ясно — дальше тянуть нельзя. Срочно было принято решение, позволяющее хоть как-то оставить за собой последнее слово. Американский конгресс быстро и громогласно заявил, что милостиво дарит островку свободу и независимость. Бог с ним, дескать, не обедняем!

Американская подлодка тихо снялась и ушла. Советская осталась, на что-то рассчитывая. И нарвалась!

Где-то под утро, когда вахта уже готовилась сладко прикорнуть, с острова вдруг ни с того, ни с сего шарахнули по лодке дружным залпом изо всех видов стрелкового оружия, да так удачно, что надводная рубка тотчас сделалась похожей на эмалированный дуршлаг. Намек был понят, и советская лодка тоже спешно скрылась в океанской дали...

Но Чезаре этого, конечно, не знал.

Он несколько раз облетел лодки и, убедившись, что те удаляются всерьез и навсегда, бомбить не стал — бомбы тоже стоят денег, и немалых.

Он развернулся и полетел назад. Вскоре из-за горизонта снова показался остров. Одновременно Чезаре ощутил у себя в горле горький тугой комок — мучительно захотелось сесть и остаться здесь навсегда. Невероятным усилием он заставил себя подняться повыше и врубил форсаж, чтобы не было соблазна. Остров стремительно промелькнул внизу, Чезаре успел заметить несколько фигурок, машущих ему руками; слезы застелили ему глаза.

Сзади остался крохотный кусочек суши, маленький островок, где он впервые в жизни ощутил запах настоящего счастья; где счастливы все, до единого, каждый своим, маленьким счастьем, и где всем решительно наплевать на тяготы и проблемы этого большого непонятного мира.

Чезаре решительно проглотил комок, смахнул с ресниц слезы и, глубоко вздохнув, переложил рули высоты вверх.

Вот и все!

«Но, позвольте! — воскликнете вы. — Как это все? Вы же нам так ничего и не сказали! Что сталось с островом? Какие перемены произошли на нем после революции? К чему, в конце концов, эта революция привела?

Да полноте, уважаемый читатель. С чего это вам взбрело в голову, что революция обязательно должна к чему — то приводить. Что за глупая идея! Вовсе нет!

Уверяю вас — на острове все осталось по —прежнему. Разве что теперь уже не Хрисанф, а Джованни приходит в трактир первым. Он занимает самое лучшее место и сидит там до самого обеда. Вторым приходит Хрисанф Бабочкин. Громко посокрушавшись о том, что бесстыжий Джованни нагло занял его место, он садится на бывшее кресло старика Сигизмунда и весь день изводит трактирщика нудными стариковскими разговорами.

Что же касается самого старика Сигизмунда, то он в трактир теперь не ходит — сидит дома и нянчит внуков.